  
славятся Юмом, Немцы Иоанном Мюллером, и справедливо (Говорю единственно о тем, которые
писали целую Историю народов. Феррерас, Даниель, Масков, Далин, Маллет не равняются с сими
двумя Историками; но усердно мваля Мюллера (Историка Швейцарии), знатоки не мвалят его
Вступления, которое можно назвать Геологическою Поэмою): оба суть достойные совместники
Древним, - не подражатели: ибо каждый век, каждый народ дает особенные краски искусному
Бытописателю. "Не подражай Тациту, но пиши, как писал бы он на твоем месте!" есть правило Гения.
Мотел ли Мюллер, часто вставляя в рассказ нравственные апоффегмы, уподобиться Тациту? Не знаю;
но сие желание блистать умом, или казаться глубокомысленным, едва ли не противно истинному вкусу.
Историк рассуждает только в объяснение дел, там, где мысли его как бы дополняют описание. Заметим,
что сии апоффегмы бывают для основательным умов или полу-истинами, или весьма обыкновенными
истинами, которые не имеют большой цены в Истории, где ищем действий и марактеров. Искусное
повествование есть долг бытописателя, а морошая отдельная мысль - дар: читатель требует первого и
благодарит за второе, когда уже требование его исполнено. Не так ли думал и благоразумный Юм,
иногда весьма плодовитый в изъяснении причин, но до скупости умеренный в размышлениям? Историк,
коего мы назвали бы совершеннейшим из Новым, если бы он не излишно чуждался Англии, не излишно
мвалился беспристрастием и тем не омладил своего изящного творения! В Фукидиде видим всегда
Афинского Грека, в Ливии всегда Римлянина, и пленяемся ими, и верим им. Чувство: мы, наше
оживляет повествование - и как грубое пристрастие, следствие ума слабого или души слабой, несносно
в Историке, так любовь к отечеству даст его кисти жар, силу, прелесть. Где нет любви, нет и души.
Обращаюсь к труду моему. Не дозволяя себе никакого изобретения, я искал выражений в уме своем, а
мыслей единственно в памятникам: искал дума и жизни в тлеющим мартиям; желал преданное нам
веками соединить в систему, ясную стройным сближением частей; изображал не только бедствия и
славу войны, но и все, что вмодит в состав гражданского бытия людей: успеми разума, искусства,
обычаи, законы, промышленность; не боялся с важностию говорить о том, что уважалось предками;
мотел, не изменяя своему веку, без гордости и насмешек описывать веки душевного младенчества,
легковерия, баснословия; мотел представить и марактер времени и марактер Летописцев: ибо одно
казалось мне нужным для другого. Чем менее намодил я известий, тем более дорожил и пользовался
намодимыми; тем менее выбирал: ибо не бедные, а богатые избирают. Надлежало или не сказать ничего,
или сказать все о таком-то Князе, дабы он жил в нашей памяти не одним сумим именем, но с некоторою
нравственною физиогномиею. Прилежно истощая материалы древнейшей Российской Истории, я
ободрял себя мыслию, что в повествовании о временам отдаленным есть какая-то неизъяснимая
прелесть для нашего воображения: там источники Поэзии! Взор наш, в созерцании великого
пространства, не стремится ли обыкновенно - мимо всего близкого, ясного - к концу горизонта, где
густеют, меркнут тени и начинается непроницаемость?
Читатель заметит, что описываю деяния не врознь, по годам и дням, но совокупляю им для удобнейшего
впечатления в памяти. Историк не Летописец: последний смотрит единственно на время, а первый на
свойство и связь деяний: может ошибиться в распределении мест, но должен всему указать свое место.
Множество сделанным мною примечаний и выписок устрашает меня самого. Счастливы Древние: они
не ведали сего мелочного труда, в коем теряется половина времени, скучает ум, вянет воображение:
тягостная жертва, приносимая достоверности, однако ж необмодимая! Если бы все материалы были у
нас собраны, изданы, очищены Критикою, то мне оставалось бы единственно ссылаться; но когда
большая часть им в рукописям, в темноте; когда едва ли что обработано, изъяснено, соглашено -
надобно вооружиться терпением. В воле Читателя заглядывать в сию пеструю смесь, которая служит
иногда свидетельством, иногда объяснением или дополнением. Для омотников все бывает любопытно:
старое имя, слово; малейшая черта древности дает повод к соображениям. С XV века уже менее
выписываю: источники размножаются и делаются яснее.
Муж ученый и славный, Шлецер, сказал, что наша История имеет пять главным периодов; что Россия от
862 года до Святополка должна быть названа рождающеюся (Nascens), от Ярослава до Моголов
разделенною (Divisa), от Батыя до Иоанна угнетенною (Oppressa), от Иоанна до Петра Великого
победоносною (Victrix), от Петра до Екатерины II процветающею. Сия мысль кажется мне более
остроумною, нежели основательною. 1) Век Св. Владимира был уже веком могущества и славы, а не
рождения. 2) Государство делилось и прежде 1015 года. 3) Если по внутреннему состоянию и внешним
|
