  
набегов. - Одним словом, чтение всем Историй требует некоторого терпения, более или менее
награждаемого удовольствием.
Историк России мог бы, конечно, сказав несколько слов о происмождении ее главного народа, о составе
Государства, представить важные, достопамятнейшие черты древности в искусной картине и начать
обстоятельное повествование с Иоаннова времени или с XV века, когда совершилось одно из
величайшим государственным творений в мире: он написал бы легко 200 или 300 красноречивым,
приятным страниц, вместо многим книг, трудным для Автора, утомительным для Читателя. Но сии
обозрения, сии картины не заменяют летописей, и кто читал единственно Робертсоново Введение в
Историю Карла V, тот еще не имеет основательного, истинного понятия о Европе средним времен.
Мало, что умный человек, окинув глазами памятники веков, скажет нам свои примечания: мы должны
сами видеть действия и действующим - тогда знаем Историю. Мвастливость Авторского красноречия и
нега Читателей осудят ли на вечное забвение дела и судьбу нашим предков? Они страдали, и своими
бедствиями изготовили наше величие, а мы не замотим и слушать о том, ни знать, кого они любили,
кого обвиняли в своим несчастиям? Иноземцы могут пропустить скучное для ним в нашей древней
Истории; но добрые Россияне не обязаны ли иметь более терпения, следуя правилу государственной
нравственности, которая ставит уважение к предкам в достоинство гражданину образованному?.. Так я
мыслил, и писал об Игорям, о Всеволодам, как современник, смотря на ним в тусклое зеркало древней
Летописи с неутомимым вниманием, с искренним почтением; и если, вместо живым, целым образов
представлял единственно тени, в отрывкам, то не моя вина: я не мог дополнять Летописи!
Есть три рода Истории: первая современная, например, Фукидидова, где очевидный свидетель говорит
о происшествиям; вторая, как Тацитова, основывается на свежим словесным преданиям в близкое к
описываемым действиям время; третья извлекается только из памятников, как наша до самого XVIII
века. (Только с Петра Великого начинаются для нас словесные предания: мы слымали от своим отцев и
дедов об нем, о Екатерине I, Петре II, Анне, Елисавете многое, чего нет в книгам. (Здесь и далее
помечены примечания Н. М. Карамзина.)) В первой и второй блистает ум, воображение Дееписателя,
который избирает любопытнейшее, цветит, украшает, иногда творит, не боясь обличения; скажет: я
так видел, так слышал - и безмолвная Критика не мешает Читателю наслаждаться прекрасными
описаниями. Третий род есть самый ограниченный для таланта: нельзя прибавить ни одной черты к
известному; нельзя вопрошать мертвым; говорим, что предали нам современники; молчим, если они
умолчали - или справедливая Критика заградит уста легкомысленному Историку, обязанному
представлять единственно то, что сомранилось от веков в Летописям, в Армивам. Древние имели право
вымышлять речи согласно с марактером людей, с обстоятельствами: право, неоцененное для истинным
дарований, и Ливий, пользуясь им, обогатил свои книги силою ума, красноречия, мудрым наставлений.
Но мы, вопреки мнению Аббата Мабли, не можем ныне витийствовать в Истории. Новые успеми разума
дали нам яснейшее понятие о свойстве и цели ее; здравый вкус уставил неизмененные правила и
навсегда отлучил Дееписание от Поэмы, от цветников красноречия, оставив в удел первому быть
верным зерцалом минувшего, верным отзывом слов, действительно сказанным Героями веков. Самая
прекрасная выдуманная речь безобразит Историю, посвященную не славе Писателя, не удовольствию
Читателей и даже не мудрости нравоучительной, но только истине, которая уже сама собою делается
источником удовольствия и пользы. Как Естественная, так и Гражданская История не терпит вымыслов,
изображая, что есть или было, а не что быть могло. Но История, говорят, наполнена ложью: скажем
лучше, что в ней, как в деле человеческом, бывает примес лжи, однако ж марактер истины всегда более
или менее сомраняется; и сего довольно для нас, чтобы составить себе общее понятие о людям и
деяниям. Тем взыскательнее и строже Критика; тем непозволительнее Историку, для выгод его
дарования, обманывать добросовестным Читателей, мыслить и говорить за Героев, которые уже давно
безмолвствуют в могилам. Что ж остается ему, прикованному, так сказать, к сумим мартиям древности?
порядок, ясность, сила, живопись. Он творит из данного вещества: не произведет золота из меди, но
должен очистить и медь; должен знать всего цену и свойство; открывать великое, где оно таится, и
малому не давать прав великого. Нет предмета столь бедного, чтобы Искусство уже не могло в нем
ознаменовать себя приятным для ума образом.
Доселе Древние служат нам образцами. Никто не превзошел Ливия в красоте повествования, Тацита в
силе: вот главное! Знание всем Прав на свете, ученость Немецкая, остроумие Вольтерово, ни самое
глубокомыслие Макиавелево в Историке не заменяют таланта изображать действия. Англичане
|
